Побег
После еды я всегда кашляю. Кашляю клокочущим рваным кашлем, и в горле бьётся мерзкий комок слизи. Кашляю и пугаю прохожих и посетителей ресторанов, вызываю отвращение у буфетчиц в забегаловке у пригородного вокзала. А потом ещё сплевываю кровянисто-желтую гадость в унитаз или на обочину дороги, или в урну около зданий.
Мне двадцать пять, и я труп. Нет, не тот труп, который гниёт в земле, не тот, который сожгут в крематории. Но я совершенно точно труп.
Как это началось? - спросите вы. Очень просто. Однажды я пришёл на прием к врачу, чёрт бы его побрал. Какого рожна я вообще попёрся к этому эскулапу и прошел целое обследование? Это всё моя мать! Сходи, говорит, кашель у тебя нехороший, врач выпишет лекарство. Зачем я её только послушал?
Он выписал. Только на что оно мне теперь?!
Прежде чем он выписал, он убил меня. Сначала вкрадчивым и ласковым голосом он медленно убил мои мечты, потом, ковыряя скрепкой под широким розовым ногтем большого пальца, он убил любовь всей моей жизни, ещё мгновение - и мои будущие дети оказались мёртвыми. Пока он тёр переносицу и мямлил что-то про возможное чудо, умирали мой дом, мои путешествия, мои проекты и мои платиновые альбомы, изданные лейблом Epic Records.
А потом этот идиот собрался с силами и выдал мне:
- Рак лёгких. Третья стадия. Метастазы в печени.
- Сколько мне осталось?
- Бывает по-разному…
- Сколько?
- Понимаете, не всегда прогнозы оправдываются…
Он посмотрел мне в глаза, замолчал, и тихо выдавил:
- Год-полтора максимум. Если бы раньше…
Я сразу возненавидел его от всей души. Почему он сидит передо мной такой здоровый, розовощекий и сорокалетний? А я двадцатипятилетний - почти труп.
Я не заплакал, не стал переспрашивать, надеясь на ошибочно понятый диагноз. Всё было предельно ясно. Я тупо смотрел, как он крутит ручку в пухлых пальцах.
Ручка была металлической, с надписью, которую я никак не мог прочитать. То ли "Every day", то ли "Angry day". Разница колоссальная, и мне нужно было обязательно знать, что именно там написано. Но он крутил и крутил её в руках, всё время поворачивая не той стороной ко мне.
В конце концов я спросил:
- Каждый день или злой день?
- Что? Вы о чём? Я же говорю: нужно будет пройти дополнительное обследование для госпитализации…
Дальше его голос звучал фоном.
Около входа в клинику мы оба закурили. Он вдруг стал бледный и уставший. Наверное, ему не очень нравилось убивать чужие мечты.
- Это потому что я курил с пятнадцати лет?
- Вряд ли. Не могу сказать точно. Никто не сможет. Скорее всего, это наследственность. Но курение ускорило процесс. А вообще, приём уже закончен. Я не должен вот так, здесь...
- Ладно, спасибо.
- Приходите в понедельник. Я выпишу направление…
- Нет. Прощайте.
Я шел по больничному парку и не видел ничего. Какое вообще время года тогда было? Какой день недели? Который час?
Я шел и думал только одно: я труп.
Зачем мать заставила меня пойти в клинику? Я был бы жив.
Рецепт полетел в мусорный бак. Вот ещё - продлевать гниение трупа!
Ничего не нужно! Я пнул бак и достал сигарету.
Доктор сказал бросить курить. Ха! Именно теперь курить бросать совершенно бессмысленно. Теперь и только теперь буду курить с наслаждением, втягивая свой неотвратимый конец, вдыхая цифры своего ускоряющегося счётчика.
Я так решил. Незачем. Никакого смысла. Я остановился, закашлявшись и уставился в убегающую ленту дорожки. Какие-то идиоты говорили: когда знаешь, что смерть близко, начинаешь остро чувствовать жизнь. Враньё! Я ничего не чувствовал. Только то, что я теперь труп.
Матери я тогда не сказал. Не хотел жить полтора года на похоронах. Достаточно и того, что я знал.
Месяц я вел себя как мудак: бросил Алису, перестал звонить и писать друзьям, набрал денег в долг и никому не отдал.
Алиса плакала и присылала по ночам смс, укоряя, что я так быстро забыл, как мы были счастливы во время нашей поездки на побережье. Друзья пытались найти меня, но я избегал встреч.
Кредиторы сначала настаивали, потом угрожали по телефону, а я хохотал в трубку этим болванам.
Бессонными ночами я мучительно много думал. Думал, что могу сделать с собой, с тем, что останется от меня. Может сгожусь на запчасти?
Если я захочу, мои органы отдадут тем, кому они будут нужны.
Мои почки будут очищать жидкости какого-нибудь отца семейства или школьницы, которая лежит в клинике и с нетерпением ждёт, что кто-то скопытнётся и даст ей шанс жить нормальной жизнью. Моё сердце забьется в груди какого-нибудь богатея, который трясется от страха, что его молодая жена получит всё наследство и промотает его с любовником. Мой мозг я завещаю какому-нибудь безумному учёному-экспериментатору, который трансплантирует его и попытается сохранить мою личность в другом теле. Если быть честным, раздавая органы, я не совсем хотел сделать доброе дело. Мне больше хотелось остаться здесь по частям. Не бессмертие, но всё же шанс побыть подольше.
Гугл, с**а, за три минуты лишил меня всякой надежды на продлённое пребывание в этом мире – раковые больные не могут быть донорами.
Надо было как-то взбодриться, и я пустился во все тяжкие. Месяц ушел на то, чтобы поучаствовать в свингерской вечеринке, подраться на кулаках в байкерском баре, напиться с тремя проститутками виски и заплатить им за ночь тройную таксу, не притронувшись; и ещё на пару дурацких авантюр.
Ты думаешь, я делал это с восторгом или интересом, думаешь, мои глаза блестели и тело дрожало от желания вкусить запретные плоды?
Нет. Я был спокоен и равнодушен, как йог, познавший просветление. Я ничего не хотел. Никаких желаний. У трупов нет желаний. Это были судороги, которые изредка пробегали по мне, заставляя дёргаться.
Три месяца. Я почти привык. Мне больше не страшно. Все связи разорваны. Я удалил соцсети и выкинул телефон. Матери сказал, что у меня тяжёлая форма бронхита и врач рекомендовал сменить обстановку и поехать к морю. А сам уехал в соседний захолустный городок, снял маленький дом рядом с рекой и стал ждать. Денег хватит на несколько месяцев. Меня, возможно, на меньшее количество времени. Когда я окончательно умру, моей матери сообщат об этом (я оставил старичку-соседу её номер телефона на всякий пожарный случай). А ещё решил, что если мне станет совсем хреново, я как-нибудь ускорю умирание. Мучиться что-то совсем не хотелось. Хватало этого чертового кашля, к которому добавилась одышка.
Я придумал себе режим дня:
1. Подъём.
2. Прогулка по набережной.
3. Завтрак.
4. Работа в саду (Иногда сил хватало только на то, чтобы выйти в сад, опереться о старую скрипучую калитку и слушать ветер, приносящий с реки пароходные гудки)
5. Обед.
6. Послеобеденный сон.
7. Прогулка по городу.
8. Напиться в баре или смотреть футбол на спортканале.
9. Отбой.
Время в своём режиме я не указывал. Кому нужны эти ограничения? Я имею право выбирать: встать в семь - тридцать или в одиннадцать, пить в баре до трёх ночи или смотреть телик до утра.
Начинался новый день. Один из многих таких дней, тянущихся безвкусной пережёванной жвачкой. Я встал, но кажется так до конца и не проснулся. С каждым днём я спал всё больше, но просыпался без бодрости. В ванной из зеркала на меня смотрел какой-то немолодой мужик с ввалившимися от худобы щеками и тёмными кругами вокруг глаз. Резкий толчок воздуха болезненно продрался сквозь грудную клетку, заставив меня согнуться над раковиной.
- Мать твою, с**а!
Прокашлявшись, я умылся и поплёлся в кухню. Есть не хотелось. Турка со вчерашнего дня стояла на плите вся в ажурных кофейных разводах – никак не научусь выключать вовремя. Я закурил, смахивая пепел в старую, матовую от грязного налёта, фарфоровую чашку. Идти никуда не хотелось. Но надо было. Режим.
В спальне нашлась фланелевая клетчатая рубашка прежнего жильца. Она пахла старым шкафом и бедностью, но мне было плевать.
За окном пожелтевшие листья на ветках яблони трепетали на ветру. Оказалось, что уже осень.
Я поплелся на набережную, потом на городской пляж, как делал уже много дней. Там не было ни души. На грязновато-жёлтом песке валялись окурки, обертки от конфет, изредка пивные бутылки. Ветер играл своими бумажными игрушками, гоняя их по пляжу.
Я лёг на песок и уставился на облака, которые безразлично плыли мимо меня. Вообще весь мир был ко мне безразличен. Я - одинокий двадцатипятилетний труп, сдыхаю в этой жопе мира и всем насрать!
Вдруг что-то влажное уткнулось мне в щиколотку. Я вздрогнул и опустил глаза. Это был маленький щенок. Черная шерсть его была вся в колтунах и грязными клоками свисала с боков и живота. Он смотрел мне в глаза и движением своего энергичного хвоста поднимал песочную пыль.
- Иди отсюда.
Я сказал это без особого выражения, слабым голосом. Щенок склонил голову набок, заглянул мне в лицо тёмно-коричневыми пуговицами глаз и лизнул мою руку.
- Что ты делаешь, дурак? Иди отсюда! – я попытался сделать голос грозным.
Собачий ребёнок отбежал назад и вдруг тоненько и радостно залаял.
- Ах ты мелкая скотина, пошел вон! – я замахнулся.
Щенок отпрыгнул и оббежал меня с другой стороны. Он лег на живот, вытянул вперед лапы и положил на них голову.
- Да чего ты ко мне прицепился, дурачок? Тебе к живым надо, понимаешь. Я не буду твоим хозяином.
Я не знаю, что такое он понял из моих слов, что ему услышалось в моем тоне, только он вскочил, подбежал ко мне и стал лизать мое лицо и тыкаться мордой в меня.
Вдруг вся моя броня, всё моё тупое равнодушие, все мои выстроенные от мира стены рухнули, и я зарыдал. Слёзы лились и лились непрекращающимся потоком. Я закрыл лицо руками и долго-долго плакал. Моё тело сотрясалось от рыданий. Щенок в это время устроился почти у меня на коленях и, прижавшись головой к моему животу, тоже подскуливал.
Через некоторое время я пришёл в себя и побрёл домой, щенок шёл за мной. Будто никак иначе и не могло быть.
Из кафе на набережной я позвонил матери. Долго молчал, пытаясь справиться с чувствами и всё-таки не смог – снова заплакал.
- Мама, …
- Боже мой, где ты, сынок? Почему ты не звонил? Я вся извелась. – на том конце провода всхлипывала женщина, которая дула мне на коленки, когда я их разбивал.
Я вдохнул и острый, режущий в груди кашель, вырвался наружу. Я долго не мог ничего сказать, всё кашлял и кашлял, согнувшись над стойкой. Бармен тревожно поглядывал в мою сторону. Когда приступ прошёл, я глухо прошептал в трубку:
- Мама, прости меня… Это не бронхит.
Сдавленный мамин голос дрожал:
- Сынок, приезжай домой. Прошу! Что бы ни было, мы попробуем тебя спасти. Мы будем бороться.
- Нет, мама, уже поздно.
- Сынок, никогда не поздно. Умоляю, давай попробуем, - в трубке плакала женщина, которая пела мне колыбельные и пекла для меня всю жизнь воскресные пироги.
Я молчал. Грёбанный эгоист. Сволочь. М**ак.
- Хорошо, мама, давай попробуем. Я приеду. Завтра.
Автор: [club161174888|orskaya]
Размещено: 22.10.2021